Игорь Белов (Калининград). Нечаянно разбитое окно. Стихи
Тарту, 29 октября 2004

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

Когда весь двор забит оранжевой листвой,
уже нет разницы, что будет с нами завтра.
Ты только посмотри, вон там знакомый твой
наяривает джаз в кафе у драмтеатра.

Ах, летнее кафе, бегущая строка,
большой телеэкран и эхо стадиона!
Уносит прошлое гниющая река,
лежащая среди промышленных районов.

Но только с музыкой и это не беда.
Оркестр покурит и настроит инструменты,
сыграет что-то очень нежно, и тогда
вернёт любви твоей счастливые моменты.

Играть он будет, не взглянув на календарь,
покуда время, что всему идет на смену,
в прямой эфир радиостанции «Янтарь»
своим дыханием не сдует с кружки пену.

И этот день не ждёт, промокший, золотой,
мелодию свою он обрывает, дурень.
Он паузу берёт. И до сих пор в пивной
про белый теплоход поёт Антонов Юрий.

ЕРАЛАШ

Неделя до каникул.
Вся жизнь — как на ладони.
А ты с открытой книгой
сидишь на подоконнике,
до одури красивая,
в отстиранной до блеска
рубашке, юбке синей,
сняв галстук пионерский.
Был зелен школьный сквер.
Мне снились на уроках
Дантон и Робеспьер,
патлатые, как рокеры,
но где теперь, дружок,
страна моя и школа?

Адреналин, ты сжёг
героев рок-н-ролла,
и тень ложится на
их лица, чуть живые.
Другая им цена,
и мы — совсем другие.
Так редко, стороной,
кивнув чужой свободе
обритой головой,
вчерашний день проходит,
не расправляя плеч,
не опуская ворот,
но для нечастых встреч
уже и это — повод.

Ну, вспомни — целый мир:
неслыханное будущее,
зачитанный до дыр
роман несуществующий,
погасшая звезда,
рифмованные жалобы,
большие города,
магнитофоны ржавые,
зеленоградский пляж
с забытым полотенцем —
весь этот ералаш
в отдельно взятом сердце.

Верни его, и пусть
звучит над променадом
припев, что наизусть
ты помнила когда-то.
Плюнь на взаимосвязь
судьбы и нервных клеток,
любовь не удалась —
станцуем напоследок.
Пусть, вырубая свет
и не жалея легких,
хрипит живой концерт,
зажёвывая плёнку,
а с фотографий выцветших
глядят на этот праздник
от праздников отвыкшие
друзья и одноклассники,
святые и подонки,
скучающие зрители —
мальчишки и девчонки,
а также их родители.

***

Последняя тяга раскуренной дури.
Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен.
Растоптан окурок. Пора, брат, пора.
Мы вышли и хлопнули дверью парадной.
Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,
спускаемся в чёрную яму двора.

Отдайте мне солнца отцветшую душу,
квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,
есть горькое пиво, а горечи нет.
Разбитая улица, радио хриплое,
а рядом — две местные девушки-хиппи,
гитара, оставленный кем-то букет.

В причёске цвели полумёртвые розы.
По воздуху плыл разговор несерьёзный.
Навстречу единственной в жизни весне
ты шла босиком по проспекту Победы,
дразнила прохожих, и целому свету
смеялась в лицо, позабыв обо мне.

Последних объятий рисунок печальный,
бухло и наркотики в сквере вокзальном —
всё это, как ты повторенья ни жди,
скрывают похлеще разлапистой тени
мазутом пропахшие воды забвения,
в которых весенние тонут дожди.

Библейская тьма в опустевшей квартире.
Я еду в троллейбусе номер «четыре».
Я вспомнил линялые джинсы твои,
глаза твои ясные, мир этот жлобский,
расхристанный голос с пластинки битловской,
поющий о гибели и о любви.

СЕРДЦЕ АНГЕЛА

Закурив сигарету, спускаешься в преисподнюю,
будто падая в шахту лифта, где самое интересное — впереди.
Она садилась в трамвай — джинсы, куртка на «молнии»,
фарфоровая улыбочка ангела во плоти.

В трущобах потрошили кур и воскрешали мертвых,
чернокожий гитарист отплясывал у костра.
Тебе мерещилась пентаграмма на женских бёдрах —
татуировка, исчезающая по утрам.

Ты приезжал к ней в гости на черную мессу,
и природа готовилась лечь под нож.
В комнате начиналась ночь по прихоти беса,
за окнами шёл ритуальный дождь.

Перед отъездом, взвинченный, как пружина,
чтобы узнать расписание, ты позвонил на вокзал,
а потом с таким голливудским шиком
выплюнул окурок и платье на ней разорвал.

Теперь ты спишь в своей ванной, не сняв халата,
не смыв следы крови с белых холеных рук,
и так безучастно глядит на тебя с плаката
спившийся ангел по прозвищу Микки Рурк.

Снится, что в баре столы и тарелки вертятся,
и гипсовый пионер играет блюз на жестяной трубе,
и что в груди у неё всё ещё бьётся сердце
со сплошной червоточиной в качестве памяти о тебе.

***

Горячий воздух, ордена, букеты,
хмельной закат, прожжённый сигаретой,
сирень. Уехать к морю в День Победы,
ни сна, ни яви не отдать врагу.
Плывет паром, и видно близко-близко
обветренные лица обелисков,
точёный профиль города Балтийска,
поддатого меня на берегу.

На берегу, где облако и птицы.
Из жизни глупой вырвана страница
очередная. Надо было становиться
убитым службой прапором, а не
пьянчугой в чёрной вылинявшей майке,
корабликом из жёваной бумаги.
Стать памятью о роковой атаке.
Стать кораблём, скучающим на дне.

На всём стоит войны упрямый росчерк,
и эта жизнь становится короче.
Красавица, а ну, лицо попроще,
всё начинаем с чистого листа.
Побудь со мной, пока это возможно,
пока весна вот так неосторожно
слова любви диктует пересохшим
от горькой жажды подвига устам.

Да будет — мир всем нам без исключения,
беседа в романтическом ключе и
на небе обалденное свечение,
когда, вздохнув над мутною волной,
меня, заснувшего у самого причала,
разбудит голосом прохожего случайного
судьба моя, такая беспечальная:
«Бери шинель, братан, пошли домой».

***

Дрожит заката нервная полоска,
отчалил в небо голубой вагон,
по улице идешь Магнитогорской
на самый мёртвый в мире стадион.
Пустой консервной ёмкостью грохочешь,
ломаешь спички, грезишь наяву,
считаешь звёзды. Вечером и ночью
с баллоном пива у пустых трибун
стоят, отчизне милые до боли,
единого прекрасного жрецы,
горит луна и на футбольном поле
рассыпаны окурки и шприцы.
Ты сам себе и повод, и причина,
но пьёшь сейчас за тех, кто изобрел
страну, где настоящие мужчины
не в шахматы играют, а в футбол.
Мат-перемат со свистом перемешан,
над головами радио поёт,
твоё воображение тебе же
ударом точным мяч передаёт.
Все девушки в Октябрьском районе
твои отныне станут, потому
что ты один на этом стадионе
в аплодисментах тонешь, как в дыму,
и плачешь, угадав в кругу событий,
лишь проведя ладонью по лицу,
всю эту жизнь в её печальном виде
трамвая, уходящего к кольцу.
В ней будет много славного, дурного,
земной любви, бездарного труда,
друзья займут места у гастронома
и спорт большой оставят навсегда.
И ты, уже ударив по воротам,
увидишь, вытирая пот со лба —
отменят матч из-за плохой погоды
и заслонит фабричная труба
отмытое до солнечного блеска,
родное, как совковое кино,
окно с такой знакомой занавеской,
нечаянно разбитое окно.